переговариваясь с друзьями, сидящими справа и слева. За его спиной сидит Форсати. На нем всегда светло-коричневая куртка и темные брюки. Он тоже улыбается, но потом я пойму, что его улыбка на самом деле ничего не значит; это часть его физиологии. Бороду он аккуратно стрижет, не отпускает. Хамид из новой породы студентов-мусульман, он очень отличается от Бахри с его яростной верой в революционные принципы. Форсати – мусульманин, но не особо привержен религиозным идеалам, сформировавшим первое поколение студентов-исламистов. Больше всего он хочет выдвинуться. Близких друзей у него в группе нет, но он, пожалуй, является самым влиятельным в ней человеком, так как возглавляет «Исламский джихад» – одну из двух законных студенческих организаций в Иране. Вторая – Мусульманская студенческая ассоциация – более революционно настроенная и исламистская в своих практиках. Вскоре мне предстоит узнать, что если я захочу показать студентам кино или пригласить лекторов со стороны, мне придется убеждать Форсати стать моим лоббистом, и тот, как правило, будет с удовольствием выступать в мою защиту.
Я продолжаю говорить, а взгляд неосознанно скользит к последней парте в последнем ряду у стены. С начала семестра меня одновременно забавляло и раздражало происходящее в этом углу. Обычно в середине лекции высокий долговязый студент, сидевший на этом месте – назовем его Гоми – привставал и не дожидаясь, пока я разрешу ему заговорить, и не выпрямляясь в полный рост, начинал перечислять свои возражения. Он всегда высказывался против – в этом я уверена.
Рядом с Гоми сидел студент постарше – Нахви. Этот отличался большей сдержанностью, чем его приятель. Говорил спокойно, главным образом потому, что никогда не сомневался в своей правоте. Тень сомнения ни разу не омрачила его уверенность, не вырвалась наружу случайным эмоциональным всплеском. Он говорил четко и монотонно, будто читал телесуфлер. После занятия он часто шел за мной до самого моего кабинета и читал нотации, главным образом по поводу западного упадничества и того, как отсутствие «абсолюта» вызвало деградацию западной цивилизации. Он обсуждал эти темы с такой непоколебимой решимостью; для него это были не подлежащие оспариванию факты. Когда же заговаривала я, он выдерживал уважительную паузу, но стоило мне закончить, продолжал свою монотонную речь, подхватив ее с того самого места, на котором остановился.
Это был уже второй мой курс, который Гоми решил посещать. В первом семестре он почти не ходил на занятия, оправдывая это тем, что состоял в ополчении и участвовал в войне. В чем именно заключалось его участие, я так и не поняла: он не записывался в армию и на фронте никогда не был. Для ряда мусульманских активистов война стала поводом выбить у кафедры незаслуженные привилегии. Гоми завалил экзамены и прогулял большинство тестов, но все равно ненавидел меня за то, что я поставила ему неудовлетворительную оценку. Возможно, он так часто повторял ложь об участии в войне, что сам в нее поверил и поэтому искренне на меня обижался, а я почему-то чувствовала себя виноватой всякий раз, когда его встречала. Со второго семестра он ходил на занятия более-менее регулярно. Сталкиваясь с такими студентами, я скучала по Бахри, который уважал университет и никогда не злоупотреблял своим положением.
Итак, Гоми теперь с относительным постоянством наведывался на мои лекции и каждый раз устраивал дрязги. Он почему-то решил докопаться до Генри Джеймса во что бы то ни стало. Он тянул руку вверх при любой возможности и задавал вопросы, точнее, резко возражал. Джеймс был его любимой мишенью. Он никогда не выдвигал ко мне претензий напрямую – он делал это косвенно, оскорбляя Джеймса, словно затаил против него личную вражду.
Выбирая для обсуждения в классе «Дейзи Миллер» и «Вашингтонскую площадь», я не могла предположить, что мисс Дейзи Миллер и мисс Кэтрин Слоупер станут столь противоречивой и навязчивой темой обсуждений. Я-то выбрала эти два романа, потому что они показались мне более доступными, чем поздние «длинные» романы Джеймса. До Джеймса мы читали «Грозовой перевал».
Ядром моего вводного курса было понятие романа как новой формы повествования, радикально изменившей базовые представления об отношениях между людьми; вследствие этого изменилось традиционное восприятие отношений человека и общества, человеческих обязанностей и долга. Поступки Клариссы Харлоу [67] и Софии Уэстерн [68] – двух благопристойных девушек, послушных дочерей, тем не менее отказавшихся выходить замуж за нелюбимых мужчин, – изменили нарратив и поставили под сомнение фундаментальные общественные институты того времени, прежде всего – институт брака.
У Дейзи и Кэтрин было мало общего, но обе отвергали условности своей эпохи; обе не соглашались, чтобы им диктовали правила. Они происходили из рода литературных бунтарок, к которому принадлежали также Элизабет Беннет, Кэтрин Эрншо и Джейн Эйр. Своим отказом подчиняться эти женщины создавали основные сюжетные перипетии. Не претендуя при этом на звание ниспровергательниц основ, они были сложнее более поздних героинь литературы двадцатого века – те уже откровенно бунтовали.
Многим моим студентам Кэтрин и Дейзи казались слишком придирчивыми; мои практичные ученики не понимали, зачем те устраивают много шума из ничего. Почему Кэтрин не подчинилась отцу и отвергла поклонника? Зачем Дейзи дразнила Уинтерборна? Что нужно было этим несносным женщинам от мужчин, сбитых с толку их поведением? С первой минуты своего появления на страницах романа Дейзи с ее зонтиком и в белом муслиновом платье создает вокруг себя атмосферу волнения и будоражит ум и сердце Уинтерборна. Для него она – загадка, манящая тайна, разгадать которую и слишком сложно, и слишком легко.
Мы пускаемся в более подробное обсуждение Дейзи Миллер, и тут Гоми тянет руку. Его протестующий тон раздражает меня и тут же заставляет ощетиниться. Почему эти женщины бунтуют, спрашивает он? Дейзи Миллер, несомненно, порочная женщина; она принадлежит к реакционной упаднической среде. Мы живем в революционном обществе, и наши революционерки бросают вызов упаднической западной культуре своей скромностью. Иранские женщины не строят глазки мужчинам. Он чуть не задыхается от ярости; он полон злобы, которую видеть странно, ведь мы всего лишь обсуждаем художественную литературу. Но он клеймит Дейзи абсолютным злом и твердит, что она заслуживает смерти. И хочет знать, почему Ф. с третьего ряда считает, что смерть для нее – незаслуженная кара.
Гоми произносит свою короткую речь, торжествующе садится и оглядывается: найдется ли кто-то, способный ему возразить? Никто не возражает. Кроме меня, разумеется; все же ждут, чтобы я это сделала. И поначалу я злюсь на него за эти речи, но постепенно начинаю понимать, что он просто высказывает вслух то, что другие
